Джованни Арриги: Трудный путь к империи

Начало XXI века ознаменовалось возрождением интереса к имперскому строительству. Цель этой статьи состоит в изучении этого интереса в свете интерпретативной схемы, предложенной в «Долгом двадцатом веке» и в «Хаосе и правлении в современной миросистеме».

Вкратце изложив основные особенности этой схемы, я докажу, что нынешние имперские амбиции Америки обусловлены возрастанием зависимости Соединенных Штатов от иностранного капитала и стремлением сохранить свое главенствующее положение в глобальной политической экономии. Попытки Соединенных Штатов исполь­зовать свое внешне неоспоримое военное превосходство для того, чтобы предотвратить экономический спад, тем не менее, стали причиной серьезных проблем. В этой статье приводится анализ данных проблем, а затем, с учетом последних тенденций и событий, уточняются основные положения «Долгого двадцатого века» и «Хаоса и правления».

ПОСЛЕ АМЕРИКАНСКОЙ ГЕГЕМОНИИ

Поразительно большое число читателей «Долгого двадцатого века» приписало этой книге два спорных тезиса, которые в ней никогда не высказывались. Первый тезис, по словам Майкла Хардта и Антонно Негри, заключается в том, что «в контексте аргументации Арриги с позиции теории циклов невозможно распознать момент разрыва системы, изменение парадигмы, событие. Напротив, все должно двигаться по кругу, и, таким образом, история капитализма становится вечным возвращением» (Хардт М., Негри А. 2004: 225). Второй же тезис состоит в том, что Япония стала противовесом Соединенным Штатам как гегемонистской державе — тезис, который впоследствии был опровергнут японским экономическим кризисом и американским экономическим возрождением 1990-х годов.

В действительности, в «Долгом двадцатом веке» речи об этом не велось. Четыре описанных в этой книге системных цикла накопления, каждый из которых состоял из этапа материальной экспансии и этапа финансовой экспансии, не мешают ни признанию системных разрывов и смены парадигм, ни описанию истории капитализма как вечного возвращения того же самого. Напротив, они показывают, что системные разрывы и смены парадигм происходят именно тогда, когда имеет место возвращение «того же самого» (в форме повторяющихся финансовых экспансий в масштабе всей системы). Кроме того, сравнивая сменяющие друг друга периоды возвраще­ния/разрыва, книга показывает, что со временем произошла смена движителя реструктуризации и повторяющейся экспансии, вызвавшая нынешний кризис и новую в основных отношениях финансовую экспансию.

Новизна, на которой было сосредоточено основное внимание в «Долгом двадцатом веке», заключалась в беспрецедентной бифуркации финансовой и военной власти.

Новым в нынешней конфигурации власти является то, что Япония весьма преуспела, сосредоточившись на стремлении к получению прибыли в восточно-азиатском регионе и позволив Соединенным Штатам сосредоточиться на стремлении к власти над миром, вследствие чего Запад лишился одной из двух важнейших составляющих его преуспеяния на протяжении последних пяти веков — контроля над избыточным капиталом. Ибо в основе каждого последующего системного цикла накопления, способствовавшего преуспеянию Запада, лежало создание еще более сильных территориально-капиталистических блоков правительственных и деловых организаций, обладающих еще более широкими возможностями для расширения или углубления пространственных и функциональных пределов капиталистической мировой экономики, чем предыдущие блоки. Сегодняшняя ситуация, по-видимому, такова, что этот эволюционный процесс достиг или вот-вот достигнет своего предела.

Эволюционный процесс, определявший периодическое повторение материальных и финансовых экспансий, подошел к своему пределу, потому что «возможности государственного строительства и войны, которыми распола­гают традиционные центры власти капиталистического Запада, достигли такого состояния, что далее они расти могут только при условии создания по-настоящему глобальной мировой империи». И, кроме того, «создание такой империи требует установления контроля над наиболее обильными источниками мирового избыточного капитала — источниками, которые теперь располагаются в Восточной Азии». Я не понимал тогда, как, впрочем, не понимаю и сейчас, «каким образом традиционные центры власти Запада смогут получить и сохранить этот контроль».

Поэтому в заключение я описал в общих чертах не один, а три совершенно различных сценария возможного исхода продолжающегося кризиса американского режима накопления.

Во-первых, прежние центры могут успешно приостановить развитие капиталистической истории. Развитие капиталистической истории на протяжении последних пяти веков заключалось в длинной череде финансовых экспансий, при которых происходила смена стражи на командных высотах капиталистической мировой экономики. Этот исход представлен на уровне тенденции и в нынешней финансовой экспансии. Но этой тенденции во многом противодействуют возможности государственного строительства и ведения войны, которые имеются в распоряжении у старой стражи, способной силой, хитростью или убеждением присвоить избыточный капитал, накапливающийся в новых центрах, и тем самым завершить капиталистическую историю, создав по-настоящему глобальную мировую империю. Во-вторых, попытка старой стражи остановить развитие капиталистической истории может обернуться неудачей, и восточно-азиатский капитал займет главенствующее положение в системных процессах накопления капитала. В таком случае капиталистическая история получила бы дальнейшее развитие, но в условиях, коренным образом отличных от тех, что существовали с момента создания современной межгосударственной системы. Новая стража на командных высотах капиталистической мировой экономики ощутила бы нехватку возможностей государственного строительства и ведения войны, которые исторически связаны с расширенным воспроизводством капиталистического слоя на вершине рыночного пласта мировой экономики. Если бы утверждения Адама Смита и Фернана Броделя о том, что капитализм не способен пережить такого разложения, были верны, то... произошло бы отмирание капитализма... и государственной власти, обусловившей его процветание в современную эпоху, а основной слой рыночной экономики вернулся бы в некое анархическое состояние. На­конец, перефразируя Шумпетера, можно сказать, что прежде чем человечество задохнется (или насладится) в темнице (или рае) посткапиталистической мировой империи или посткапиталистического мирового рыночного общества, оно вполне может сгинуть в кошмаре (или великолепии) растущего насилия, которым сопровождалась ликвидация мирового порядка, сложившегося во время «холодной войны». В этом случае капиталистическая история также подошла бы к своему концу, надолго вернувшись в состояние системного хаоса, из которого она вышла шестьсот лет тому назад и который воспроизводился в еще большем масштабе при каждом переходе на новый этап развития. Невозможно сказать, означает ли это наступление конца только капиталистической истории или же истории всего человечества.

Такие выводы были сделаны на основании программы исследования, направленного исключительно на изучение отношений государства и капитала в мировой капиталистической системе, центр которой сначала находился в Европе, а затем в Соединенных Штатах. «Хаос и правление» подтвердил значение бифуркации финансовой и военной власти, описанной в «Долгом двадцатом веке». Но в результате изучения роли социальных и межцивилизационных конфликтов при смене гегемонии диагноз продолжающегося кризиса гегемонии был дополнен важными новыми аспектами.

Говоря о сохраняющемся значении бифуркации военной и финансовой власти, мы отмечали, что неспособность японской экономики восстановиться после краха 1990—1992 годов и регионального финансового кризиса 1997—1998 годов сама по себе не была подтверждением вывода о призрачности «подъема Восточной Азии». Мы замечали, что в прошлом при смене гегемонии от самых глубоких финансовых кризисов страдали прежде всего недавно возникшие центры мировых процессов накопления капитала, поскольку их финансовая напористость намного превосходила их институциональную способность управлять притоком и утечкой значительных объемов мобильного капитала, находившегося в их распоряжении. Это было верно для Лондона и Англии в конце восемнадцатого века и в еще большей степени для Нью-Йорка и Соединенных Штатов в 1930-х годах. Никто не стал бы ссылаться на крах Уолл-стрит 1929—1931 годов и последующую «Великую депрессию» как на доказательство того, что эпицентр процессов глобального накопления капитала в первой половине двадцатого столетия не переместился из Великобритании в Соединенные Штаты. Поэтому нам не следует делать подобных выводов на основании восточно-азиатских финансовых кризисов 1990-х годов.

Однако на протяжении 1990-х годов продолжалась неуклонная экономическая экспансия Китая, государства, которое в демографическом отношении не имеет себе равных. Поэтому мы не стали и дальше подчеркивать значение японской составляющей роста Восточной Азии, а обратили внимание на китайский рост, тесно связанный не только с социальным и политическим возрождением Китая при коммунизме в эпоху «холодной войны», но и с достижениями позднеимперского Китая в построении государства и национальной экономики перед тем, как он вошел на вторых ролях в мировую систему с центром в Европе. Так что в основе усиления центральной роли Китая и китайской диаспоры за рубежом в создании благоприятных условий для экономической интеграции региона и экспансии лежала издавна существовавшая восточно-азиатская практика, при которой отношения между самими правителями, а также правителями и их подданными, в большей степени, чем на Западе, определялись торговлей и рынками. Подобная практика была серьезным препятствием на пути насильственного подчинения региональной системы с центром в Китае структурам глобализировавшейся системы с центром в Европе, а через какое-то время она легла в основу новой конкуренции на высоко интегрированном глобальном рынке, сложившемся в условиях американской гегемонии.

Такое объяснение возрастания центральной роли Китая в восточноазиатской экономике и Восточной Азии в глобальной экономике приводит к двум важным выводам относительно будущего исхода затяжного кризиса американской гегемонии.

Во-первых, поскольку эти тенденции действительно отражают специфику исторического наследия региона, можно предположить, что они окажутся более устойчивыми, чем в том случае, если бы они были просто политикой и образом действий, воспроизводимыми и в других регионах.

Во-вторых, многочисленность населения Китая означает, что его продолжающаяся экономическая экспансия несет с собой куда большую угрозу для глобальной иерархии богатства, чем все предшествующие примеры восточноазиатского экономического «чуда» вместе взятые, хотя, по сути, все они (включая пример Японии) служили иллюстрацией усиления мобильности внутри устойчивой иерархии. Иерархия могла приспособиться и приспосабливалась к растущей мобильности горстки восточноазиатских стран (две из них были городами-государствами), составлявших одну двадцатую часть мирового населения. Но приспособление к растущей мо­бильности государства, которое само по себе составляет пятую часть мирового населения, — это совсем другое дело. Оно предполагает коренное разрушение самой пирамидальной структуры иерархии.

Разрушительные последствия китайского роста тесно связаны с еще одной стороной непрекращающегося кризиса гегемонии, которая не была рассмотрена в «Долгом двадцатом веке», но получила подробное освещение в «Хаосе и правлении»: своеобразие социального характера кризиса в сравнении с более ранними кризисами гегемонии.

В прошлом при смене гегемонии огромное перераспределение ресурсов и даже значительные социальные сдвиги, сопровождавшиеся финансовыми экспансиями, приводили к возникновению движений сопротивления и восстаниям зависимых групп и сообществ, устоявшийся образ жизни которых был нарушен. Оказав определенное влияние на межгосударственную борьбу за власть, эти движения, в конечном итоге, вынудили господствующие группы сформировать новый гегемонистский социальный блок, в который выборочно вошли также ранее исключенные группы и сообщества. При смене гегемонии с британской на американскую — в, условиях недовольства Западом и восстаний рабочего класса — произошло расширение гегемонистского социального блока вследствие обещания гарантий занятости и высокого уровня массового потребления представителям рабочего класса более богатых стран Запада и прав на национальное самоопределение и «развитие» элитам незападного мира. Но вскоре очевидной стала невозможность выполнения этого пакета обещаний. Кроме того, среди зависимых слоев населения во всем мире зародились ожидания, серьезно угрожавшие стабильности и, в конечном итоге, ускорившие кризис американской гегемонии. Таким образом, несмотря на то, что во время прежних кризисов гегемонии системный социальный конфликт усиливался вследствие финансовых экспансий, при кризисе американской гегемонии системный взрыв социального конфликта конца 1960-х — начала 1970-х годов предшествовал последующей финансовой экспансии и полностью ее определил. В сущности, нынешняя финансовая экспансия представляет собой главным образом инструмент сдерживания совместных требований народов незападного мира и представителей рабочего класса Запада. Расширение финансовой сферы и связанная с ним реструктуризация глобальной политической экономии, несомненно, привели к дезорганизации социальных сил, выдвигавших такие требования в ходе волнений конца 1960-х и 1970-х годов. Но в то же самое время главное противоречие мировой капиталистической системы, способствующей созданию мирового пролетариата, но не способной обеспечить общий прожиточный минимум (то есть самое основное из затрат на воспроизводство), далеко от разрешения и постоянно служит источником напряженности и конфликтов как внутри политических сообществ, так и между ними.

Из этого следует, что противоречие между тенденцией к созданию мировой империи с центром на Западе и мирового рыночного общества с центром на Востоке имеет место не в социальном вакууме. Скорее, вероятность того, что та или иная тенденция возобладает, во многом зависит от способности сил, представляющих данные тенденции, предложить выполнимые и надежные решения системных проблем, которые не удалось разрешить американской гегемонии. Мы считали тогда, и мое мнение осталось неизменным, что самой серьезной из этих проблем является «кажущийся непреодолимым разрыв между жизненными шансами незначительного меньшинства (от 10 до 20 %) и подавляющего большинства мирового населения». Как было отмечено выше, продолжающийся быстрый экономический рост Китая оказался значительной силой, способной значительно сократить этот кажущийся непреодолимым разрыв. Тем не менее, в конце «Хаоса и правления» было сделано осторожное замечание с указанием двух основных препятствий, стоящих на пути к некатастрофическому переходу к более справедливому мировому порядку.

Самым непосредственным препятствием было названо сопротивление Соединенных Штатов перестройке и приспособлению к новым условиям. Перефразируя Дэвида Каллео, мы отмечали, что голландская и британская миросистемы распались под влиянием двух тенденций: возникновения новых агрессивных держав и попытки клонящейся к упадку гегемонистской державы избежать перестройки и приспособления к новым условиям, закрепив свое ускользающее превосходство в эксплуататорском господстве. Сегодня же, утверждали мы, нет ни одной новой агрессивной державы, которая могла бы вызвать распад миросистемы с центром в Соединенных Штатах, а США располагают куда более широкими возможностями, чем Британия сто лет тому назад, чтобы прев­ратить свою клонящуюся к упадку гегемонию в эксплуататорское господство.

Если, в конечном итоге, произойдет распад системы, то обусловлен он будет в основном сопротивлением Соединенных Штатов перестройке и приспособлению к новым условиям. И, напротив, перестройка и приспособление США к растущему экономическому могуществу восточноазиатского региона суть необходимое условие некатастрофического перехода к новому мировому порядку.

Менее непосредственным, но не менее важным было второе препятствие: неподтвержденная до сих пор способность восточноазиатской экономической экспансии «открыть новый путь развития для себя и для мира, который коренным образом отличался бы от того, что завел в сегодняшний тупик». Такова, утверждали мы, «неотложная задача, к решению которой господствующие группы восточноазиатских стран только приступили».

В прошлом при смене гегемонии господствующие группы с успехом выполняли задачу приспособления к новому мировому порядку лишь в результате сильного давления снизу, со стороны движений протеста и самозащиты. С каждой новой сменой гегемонии происходило расширение и углубление такого давления снизу, приводившее к усилению социальных блоков. Таким образом, можно предположить, что при новой смене гегемонии и формировании какого-то нового мирового порядка из надвигающегося системного хаоса наиболее важную роль будут играть социальные противоречия. Однако вопрос о том, пойдут ли движения в основном по пути усиления насилия, как неоднократно бывало в прошлом, или же они начнут действенную работу по обузданию системного хаоса, остается открытым. Ответ на него, в конечном итоге, в руках самих этих движений.

Проблема, поднятая в этом отрывке, отличается от той, что была поднята в конце «Долгого двадцатого века». Три альтернативных сценария, в общих чертах описанных в конце «Долгого двадцатого века», касались воз­можных направлений развития глобальной экономики после «терминального кризиса» американского режима правления и накопления. Речь шла о том, что Соединенные Штаты переживали одну из тех belle epoques, которыми в истории был отмечен заключительный этап мировых капиталистических гегемонии. Казалось самоочевидным, что американскому режиму рано или поздно придется пережить собственный терминальный кризис. Но ни слова не говорилось о процессе перехода от belle epoque американского режима к сценариям наиболее вероятного последующего развития.

В «Хаосе и правлении» основное внимание, напротив, было уделено роли, которую социальный конфликт и системный хаос, понимаемый как состояние серьезного и внешне непоправимого системного распада, играли при смене одного мирового порядка/гегемонии другим. Как и в «Долгом двадцатом веке», возрождение американского процветания и могущества в 1980—1990-х годах истолковывалось как типичная belle epoque заключительных этапов мировых капиталистических гегемонии. Но, в отличие от «Долгого двадцатого века», здесь был поднят вопрос о том, должен ли за этой конкретной belle epoque последовать, как и раньше, длительный период системного хаоса и неописуемых людских страданий. Ответ, который был дан в заключительном отрывке, процитированном выше, состоял в том, что на сей раз у социальных движений протеста и самозащиты больше шансов заранее обуздать хаос. К вопросу о том, не было ли здесь принятия желаемого за действительное, мы вернемся в заключительном разделе статьи.

ГОСПОДСТВО БЕЗ ГЕГЕМОНИИ

Через год после выхода в свет «Хаоса и управления» пузырь американской «новой экономики» лопнул. Вскоре произошло потрясение — 11 сентября. Ненадолго — во время войны в Афганистане — показалось, что Соединенным Штатам удалось укрепить свою роль мирового гегемона, мобилизовав мно­жество правительственных и неправительственных сил на «войну с терро­ризмом». Но в следующем году Соединенные Штаты оказались практически полностью изолированными во время войны в Ираке, которую многие пос­читали вызовом общепринятым нормам и правилам межгосударственных от­ношений, никоим образом не связанным с «войной с терроризмом». Что предполагает такая последовательность событий? Означает ли она заверше­ние американской belle epoque и, если да, каково новое состояние глобальной политической экономии?

Ни дня не обходится без того, чтобы средства массовой информации не привели новых свидетельств в пользу того, что мы, возможно, и в самом деле наблюдаем терминальный кризис американской гегемонии. Одно из наибо­лее красноречивых свидетельств — статья в The New York Times о предстоящей встрече Азиатско-тихоокеанского экономического сотрудничества в Бангко­ке. Согласно этой статье, политические и деловые лидеры в Азии считают американскую гегемонию «медленно, но верно разъедающей азиатские стра­ны, которые ориентируются на Китай как на все более важную региональную державу». Хотя Соединенные Штаты по-прежнему остаются крупнейшим торговым партнером региона, Китай стремительно сокращает разрыв, осо­бенно по отношению к двум наиболее важным стратегическим союзникам США —Японии и Южной Корее. Более того, за последний год политическое положение коренным образом изменилось. В качестве иллюстрации в статье приводится оценка видного сингапурского бизнесмена, который годом ранее в своих выступлениях в Гонконге и Лондоне называл Китай асфальтовым кат­ком, готовым раздавить слабые экономики Юго-Восточной Азии. Теперь он рисует совершенно иную картину. «Складывается впечатление, что Китай де­лает все возможное, чтобы угодить и помочь своим соседям, тогда как Соеди­ненные Штаты воспринимаются как страна, в большей степени озабоченная интересами собственной внешней политики и ради них готовая пойти на применение силы».

Такое представление о Соединенных Штатах распространено не только в азиатских странах. В самой Америке выдающиеся исследователи и специа­листы в области внешней политики, представляющие весь политический спектр, считают, что доктрина, которой обосновывалось вторжение в Ирак, влечет за собой опасные последствия. В основе доктрины, вдохнов­ленной «Проектом нового американского века» 1997 года и официально принятой администрацией Буша «Стратегией национальной безопаснос­ти», которая была обнародована в сентябре 2002 года, лежит убеждение, что Соединенные Штаты способны сохранить свое господствующее поло­жение в мире и что делать это необходимо любой ценой и любыми средства­ми, включая ведение превентивных войн против вероятных противников и переустройство регионов мира в соответствии с американскими интереса­ми и ценностями. Кроме того, согласно этой доктрине, чем жестче Соеди­ненные Штаты проводят такую политику, тем больше вероятность того, что за ней последует и остальной мир. Как оказалось, через год после превраще­ния доктрины в официальную политику, остальной мир вместо того, чтобы последовать ей, с беспримерной в анналах американской гегемонии рез­костью отверг притязания Соединенных Штатов на лидерство. По словам Скотта Макконнела, главного редактора журнала The Amerocan Conservative, «сегодня мы — больше, чем когда бы то ни было — изолированы от общего мнения человечества».

Может, это и преувеличение, но, по всей видимости, Соединенные Шта­ты действительно осуществляют не гегемонию, а то, что Ранаджит Гуха назвал «господством без гегемонии». Если все обсто­ит именно так, то не имеем ли мы дело с худшим сценарием, изложенным в «Хаосе и правлении», — сценарием, при котором американское сопротивле­ние перестройке и приспособлению к новым условиям ввергает мир в про­должительный период системного хаоса? Политика Соединенных Штатов после 11 сентября представляет собой крайнюю форму сопротивления пе­рестройке и приспособлению к новым условиям. Но пока не ясно, насколь­ко необратимо такое погружение в системный хаос.

При разъяснении этих запутанных проблем полезными могут оказаться два взаимосвязанных предположения. Первое состоит в том, что, по выражению Уильяма Распберри, «разум президента был полем битвы в борьбе между прагматиками и идеологами — между теми, кто рассматривает интересы Америки в более или менее традиционном ключе,... и теми, кто счи­тает неоспоримое могущество Америки дарованной небесами возможностью перестроить мир». Хотя идеологам удалось втянуть Буша в неприятности, о ко­торых его предупреждали прагматики, последние все еще могут убедить его сделать все необходимое для того, чтобы выйти из этого положения.

Второе предположение состоит в том, что авантюризм идеологов на западно-азиатском фронте сыграл на руку прагматикам на восточно-азиатском фронте. По пути на встречу АПЕК в Бангкоке и обратно Буш географически и риторически обошел стороной страну, которая некогда занимала централь­ное место в политике национальной безопасности его администрации, а именно — Китай. Это «существенный шаг вперед», — отмечают Джеймс Хар-динг и Петер Шпигель, — «для президента, который начал свое правление, порвав с клинтоновской политикой сотрудничества с Китаем и заявив во время первых недель своего пребывания на посту президента, что Китай яв­ляется "стратегическим соперником" Соединенных Штатов». Поэтому, хотя до событий 11 сентября администрация Буша, пытаясь создать противовес Китаю, заигрывала с Индией, после 11 сентября политика силового равнове­сия уступила место войне с терроризмом. И чем больше проблемы безопас­ности в Афганистане, Ираке и Западной Азии в целом тяготили правитель­ство США, тем больше предостережения о китайской угрозе отходили на второй план, сменяясь еще более широким сотрудничеством с Китаем, чем при Клинтоне. В действительности, поворот оказался настолько решитель­ным, что администрация Буша теперь даже кичится тем, что ей удалось уста­новить с Китаем лучшие отношения, чем любой другой администрации с тех пор, как Ричард Никсон восстановил дипломатические отношения с КНР.

Безусловно, в последних докладах Пентагона о военной мощи Китая по-прежнему присутствуют предостережения о том, что «Пекин значительно расширил свой арсенал более точных и смертоносных баллистических ра­кет и военных самолетов дальнего действия, которые могут быть примене­ны в случае, если [Народно-освободительная армия] вступит в войну преж­де, чем будут окончательно осуществлены задачи по ее модернизации». Но, как подчеркнул Джон Гиршмен, не менее важно и то, что война с террориз­мом помогла Соединенным Штатам «подготовиться к Китаю», развернув се­ти военных баз в Средней Азии в невообразимом до 11 сентября масштабе, укрепив ослабшие военные связи с Филиппинами, значительно увеличив оборонный бюджет и возродив приснопамятную рейгановскую стратеги­ческую оборонную инициативу. «Если Китай — это будущий враг», — заклю­чает Гиршмен, — «то США получили многое из того, что хотели, ни разу не назвав его таковым».

Как бы то ни было, для оценки вероятной траектории политики Соединенных Штатов в более длительной перспективе нам необходимо помес­тить борьбу между прагматиками и идеологами и нынешнее затишье в аме­рикано-китайском соперничестве в более широкий контекст противоре­чий, обусловивших кризис американской гегемонии до и после 11 сентября и краха Уолл-стрит 2000-2001 годов. И это возвращает нас к растущей зави­симости Соединенных Штатов от иностранного капитала. Несмотря на непрекращающийся спад в Японии и экономическое оживление Соединен­ных Штатов, изменение положения этих двух стран в международной кре­дитной системе продолжалось на всем протяжении 1990-x годов. В статье, написанной в разгар краха Уолл-стрит, но до 11 сентября, Имон Финглтон отмечал, что Япония тогда экспортировала «капитала в реальном исчислении больше, чем любое другое государство со времен гло­бального экономического господства Соединенных Штатов в 1950-x годах». В результате, за первые девять лет 1990-х до-х годов чистые внешние активы Японии резко вы­росли с 294 до 1153 миллиардов долларов. Между тем, чистый внешний долг Америки буквально взмыл вверх с 49 до 1537 миллиардов долларов. Со време­нем это изменение баланса финансовых сил станет единственным, о чем будут вспоминать историки, говоря об американо-японском экономическом соперничестве последнего десятилетия.

Два года спустя, после вторжения американских войск в Ирак, историк Найл Фергюсон обозначил основное различие между фи­нансовым положением Соединенных Штатов сегодня и финансовым положе­нием Британии сто лет тому назад. В случае Британии «гегемония власти означала также гегемонию денег. Британия на пике своего владычества, миро­вой банкир до 1914 года никогда не имела повода беспокоиться о нехватке средств». Напротив, Соединенные Штаты, «свергающие "режимы-изгои" — сначала в Афганистане, теперь в Ираке — самый большой в мире должник... Иностранные инвесторы сейчас претендуют примерно на 8 триллионов фи­нансовых активов США». Такая ошеломительная задолженность представля­ет собой результат беспрецедентного дефицита платежного баланса СИТА, достигшего почти з триллионов долларов с 1982 года, а теперь увеличиваю­щегося на 1,5 миллиарда долларов ежедневно.

Таким образом, представление президента Буша о преобразовании мира по американскому вкусу военными средствами имеет одно пикантное послед­ствие: необходимые военные усилия будут (невольно) финансироваться евро­пейцами — в том числе особо ненавистными французами — и японцами. Разве это не даст им хотя бы немного прав диктовать американцам политику по прин­ципу «кто платит, тот и музыку заказывает»? Бальзак когда-то сказал, что если долг достаточно велик, то должник имеет власть над кредиторами; плохо иметь небольшой долг. Похоже, Буш и его люди хорошо усвоили этот постулат.

Это подтверждает тезис о бифуркации, выдвинутый в «Долгом двадцатом веке» и более полно развитый в «Хаосе и правлении». Но в версии Фергюсона упускаются три ключевых аспекта этой бифуркации. Во-первых, основ­ными финансистами огромного дефицита платежного баланса Соединен­ных Штатов являются не европейцы, не говоря уже об «особо ненавистных французах». Частные европейские инвестиции сыграли важную роль в фи­нансировании дефицита США в последние годы существования финансово­го пузыря «новой экономики». Но до и после того, как этот пузырь надулся и лопнул, важнейшими финансистами дефицита платежного баланса США были восточно-азиатские правительства, которые производили грандиоз­ные закупки государственных ценных бумаг Соединенных Штатов, создавая долларовые валютные резервы, — прежде всего японское, но во все больше возрастает значение Китая и других стран «китайского круга». Достаточно сказать, что в первой половине 2003 года одни только Япония и Китай при­обрели краткосрочных векселей казначейства США на 95 миллиардов дол­ларов. По некоторым оценкам, Китай и Япония владеют дол­госрочными обязательствами казначейства США на сумму более 1 триллио­на долларов. Кроме того, в период с декабря 1999 года по июнь 2003 года рост мировых валютных резервов составил 870 миллиардов долларов, причем 665 миллиардов долларов приходились на Азию. А во второй половине 2003 года и без того огромные долларовые ре­зервы Китая, составляющие 346 миллиардов долларов, ежемесячно будут пополняться на ю миллиардов долларов.

Во-вторых, правительственные органы, финансирующие растущий дефи­цит платежного баланса Соединенных Штатов, руководствуются не столько экономическими, сколько политическими соображениями. Фергюсон приво­дит слова главного эконо­миста МВФ Кеннета С. долларовые валютные резервы, — прежде всего японское, но во все больше возрастает значение Китая и других стран «китайского круга». Достаточно сказать, что в первой половине 2003 года одни только Япония и Китай при­обрели краткосрочных векселей казначейства США на 95 миллиардов дол­ларов. По некоторым оценкам, Китай и Япония владеют дол­госрочными обязательствами казначейства США на сумму более 1 триллио­на долларов. Кроме того, в период с декабря 1999 года по июнь 2003 года рост мировых валютных резервов составил 870 миллиардов чернилами». Конечно, как поспешил добавить Рогофф, Соединенные Штаты — это не «развивающаяся» страна. Но ни Рогофф, ни Фергюсон, не говорят, что Соединенные Штаты не являются обычной «развитой» страной. США — это страна, которая ожидает от других правительств и межправительствен­ных учреждений — и, прежде всего, МВФ — предоставления преференциаль­ного режима при работе со своими финансами и получает его. При этом ни одно другое государство, каким бы «развитым» оно ни было, такого режима для себя не ждет и никогда не получит. Существование подобного режима обусловлено не столько эффектом Бальзака, отмеченным Фергюсоном, сколько снижающимся, но по-прежнему беспримерным весом и значением Соединенных Штатов в глобальной экономике и квазимонополии военного аппарата США на средства массового поражения.?

Наконец, Фергюссон не понимает важнейшей причины существенного от­личия сегодняшнего финансового положения Соединенных Штатов от фи нанесшего положения Британии сто лет тому назад — того факта, что у Брита­нии была своя империя, которая позволяла ей извлекать какие угодно финан­совые и военные ресурсы, тогда как у Соединенных Штатов такой империи нет. Достаточно сказать, что Индия, по словам лорда Солсбери, играла роль «английской казармы в восточных морях, из которой мы можем набрать сколько угодно войск без всякой оплаты» - Полностью оплаченные индийским налогоплательщиком, такие войска составляли пост­роенную по европейском)' образцу колониальную армию, постоянно участво­вавшую в бесконечной череде войн, в ходе которых Британия открыла Азию и Африку для западных торговли, капиталовложений и влияния. В то же са­мое время контроль Банка Англии над валютными резервами Индии превра­тил эту страну в «основу» британского глобального финансового и торгового превосходства. Без вынужденного вклада Индии в платежный баланс Брита­нской империи последняя не смогла бы «использовать прибыль от своих иностранных инвестиций для дальнейших инвестиций за рубежом и вернуть международной валютной системе ликвидность, полученную в виде инвести­ционной прибыли».

Итак, то, что говорит Фергюсон о нынешнем состоянии американского господства в отсутствие «гегемонии денег», можно подытожить следующим образом. Как и в случае с Британией на аналогичном этапе упадка гегемонии, увеличение дефицита платежного баланса Соединенных Штатов отражает ослабление конкурентоспособности американского бизнеса у себя в стране и за рубежом. И, как и в случае с Британией, американский капитал, хотя и с меньшим успехом, противодействовал этому ослаблению позиций, начав специализироваться на глобальном финансовом посредничестве. Однако, в отличие от Британии, у Соединенных Штатов нет империи для того, чтобы извлекать ресурсы, необходимые для сохранения своего военно-политичес­кого превосходства в мире, где конкуренция становится все более острой.

Конечно, в конечном итоге, Британия утратила свое военно-политическое превосходство. Из-за усиления соперничества со старыми и новыми против­никами империи, которое подготовило почву для сопротивления в колониях, расходы империи стали намного превышать ее доходы. Поскольку Британии становилось все труднее оплачивать содержание своей империи, не говоря уже о получении прибыли, ее задолженность перед Соединенными Штатами, расходы которых на оборону были ниже, а опыт участия в промышленной борьбе богаче, чем у Британии или любого другого конкурента, стремитель­но возрастала. Через какое-то время такое положение вынудило Британию ликвидировать свою заграничную империю и согласиться на положение младшего партнера новой гегемонистской державы. Тем не менее, для того, чтобы Британия утратила свое прежнее положение главной страны-кредито­ра, потребовались две мировые войны, обе из которых она выиграла в воен­ном отношении, но проиграла в финансовом.

Соединенные Штаты, напротив, стали главной страной-должником, не участвуя ни в одной войне с действительными или возможными «стратеги­ческими конкурентами», в отличие от Британии во время первой и второй мировых войн. На всем протяжении своей гегемонии Соединенные Штаты не имели «казармы в восточных морях», чтобы бесплатно брать оттуда войс­ка, необходимые для ведения такой же бесконечной череды войн на гло­бальном Юге, которые в свое время вела Британия. Мало того, что Соеди­ненные Штаты вынуждены были оплачивать такие войска и требующее крупных капиталовложений вооружение. Вместо получения дани от загра­ничной империи, им пришлось активно конкурировать на мировых финан­совых рынках с целью привлечения капитала, необходимого для покрытия стремительного растущего дефицита платежного баланса. Несмотря на то, что участие Соединенных Штатов в этом соперничестве было весьма успеш­ным, привлеченный ими капитал так и не стал свободным, в отличие от вклада, внесенного Индией в платежный баланс Британии. Напротив, появ­ление этого капитала обусловило постоянное возрастание потока прибыли к иностранным инвесторам, тем самым еще более усугубив дефицит платеж­ного баланса во многом, как отмечает Мартин Вулф, потому, что приток ка­питала главным образом способствовал росту государственного и частного потребления, а не инвестиций.

Из этого следует, что Соединенные Штаты погрязли в длительной и доро­гостоящей войне на множестве фронтов при более жестких финансовых ог­раничениях, чем те, с которыми столкнулась Британия накануне первой ми­ровой войны. Каким образом Соединенные Штаты рассчитывают окупить эту продолжительную и дорогостоящую войну? И насколько реалистичны такие ожидания в свете нынешнего состояния американского господства, лишенного гегемонии власти и гегемонии денег?

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ АМЕРИКАНСКОЙ ФИНАНСОВОЙ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ

Существуют два возможных ответа на эти вопросы. Первый заключается в том, что высокопоставленные американские политики, как и многие их критики, полагают, что сеньоражные привилегий — по причине общеприз­нанности американского доллара в качестве международной валюты — осво­бождают Соединенные Штаты от финансовых ограничений. А второй — в расчете на то, что война с терроризмом сама по себе принесет финансовые средства, необходимые для восстановления мировой гегемонии Соединен­ных Штатов на новой основе.

В своей статье для Financial Times Вулф приводит прекрасную иллюстра­цию первого варианта ответа. Отметив, что другие страны обеспечили Соединенные Штаты товарами, услугами и активами взамен на клочки бумаги с завышенной ценой, позволив им тем самым жить совсем не по средствам, он говорит, что циник мог бы назвать произошедшее «блестящим америка­нским заговором»,

В 1980— 1990-х годах высшие чины Соединенных Штатов склонили множество экономик к освобождению своих финансовых рынков. Подобные либерализа­ции, как правило, завершались финансовыми кризисами, валютными кризиса­ми или и тем, и другим вместе. Эти бедствия привели к снижению внутренних инвестиций в пострадавших странах, породили глубокий страх перед дефици­том платежного баланса, и сильное желание накопить валютные резервы. Са­мый безопасный способ состоял в инвестировании резервных фондов в страну с самой крупной экономикой и самыми ликвидными рынками капитала. Когда доверчивые иностранцы разуверятся в финансировании Соединенных Шта­тов, доллар упадет, а так как американская задолженность исчисляется в долла­рах, чем большим будет падение доллара, тем меньшей окажется чистая задол­женность Соединенных Штатов перед остальным миром. Таким образом, пос­ледним этапом «заговора» станет частичная невыплата вследствие обесценива­ния доллара.

В письме в Financial Times от 10 октября 2003 года Джон Инклдон соглаша­ется с этой точкой зрения и считает, что 10 %-ная девальвация доллара, ко­торая, грубо говоря, и произошла в 2003 году, приведет к сокращению действительной стоимости всех внешних обязательств Соединенных Шта­тов на 500-700 миллиардов долларов.10 «Администрация Буша», — продол­жает он, — «считает это падение вкладом в защиту свободного мира от тер­роризма, справедливым вкладом, который должен быть внесен уже отнюдь не добровольной коалицией». Даже если не учитывать того, что основной жертвой «заговора» стала бы Япония (член «добровольной коалиции»), эксплуатация Соединенными Штатами своих сеньоражных привилегий ра­ди того, чтобы жить не по средствам, имея одновременно и пушки, и мас­ло, позволяет лишь отсрочить, но не избежать коренной перестройки США к новым реалиям глобальной экономики. Как отмечает сам Вулф, де­ло не в том, произойдет ли вообще такая перестройка, а в том, когда и как она произойдет.

В этой перестройке будут сочетаться дальнейшая девальвация американс­кого доллара, вздорожание валют стран с положительным сальдо платежно­го баланса и перенаправление излишков капитала с финансирования амери­канского дефицита на создание спроса где-то еще, например, в Восточной Азии. Как говорит Вулф такая перестройка может быть «гру­бой» (крах доллара) или «мягкой». Чем сильнее Соединенные Штаты будут эксплуатировать сеньоражные привилегии, можем добавить мы, тем боль­ше вероятность того, что перестройка окажется грубой и что США лишатся этих привилегий раньше, чем это могло бы произойти в противном случае. Но перестройка — грубая или мягкая — приведет к дальнейшему ослаблению американского господства над мировыми экономическими ресурсами и по­шатнет главенствующее положение американского рынка в глобальной эко­номике и роль американского доллара как международного платежного средства и резервной валюты.

Короче говоря, свобода от финансовых ограничений, которой Соединен­ные Штаты обладают благодаря сеньоражным привилегиям, имеет свои пре­делы; и чем сильнее этой свободой злоупотребляют, тем более вероятно, (что эти привилегии будут утрачены. Администрация Буша продемонстрировала определенное понимание рисков, связанных с возложением слишком боль­ших надежд на обесценение доллара с целью усиления конкурентоспособ­ности Соединенных Штатов у себя в стране и за рубежом и невыплаты задол­женности иностранным инвесторам. Так, на встрече в Дохе в июне 2003 го­да американский министр финансов Джон Сноу убедил министров финансов остальных стран «большой семерки» подписать совместное заявление, в ко­тором утверждалось, что установление курса обмена валют должно быть от­дано на откуп рынку. Данное заявление было воспринято как сигнал того, что Вашингтон официально отказывается от политики сильного доллара, и доллар резко упал по отношению ко всем основным валютам. Но всякий раз, когда падение грозит обернуться крахом, «г-н Сноу повторяет знакомую мантру о значимости сильной валюты. На рынках никто уже не знает, что это значит, но, поскольку это может сигнализировать о начале валютной интер­венции, они спохватываются и перестают продавать доллары».

Смятение на рынках полностью оправданно в свете противоречия между риторикой о важности сильной валюты и практикой крайней бюджетной слабости. Обусловленная отчасти ростом расходов на войну с терроризмом, а отчасти попыткой восстановить амери­канскую экономику после того, как лопнул пузырь новой экономики, подоб­ная бюджетная слабость навевает воспоминания об американском опыте 197о-х годов, когда серьезные злоупотребления Соединенных Штатов сеньо-ражными привилегиями привели в конечном итоге к губительным для аме­риканской валюты последствиям. Кратковременное повышение цены на зо­лото до небывало высокого показателя в 875 долларов за унцию в январе 1980 года, казалось, свидетельствовало о неизбежном крахе долларового стандарта, введенного в 1971 году, когда Соединенные Штаты, в конце кон­цов, отказались от своего обязательства покупать золото по установленной цене 35 долларов за унцию. Но доллар быстро восстановился после падения, и с тех пор долларовый стандарт оставался неизменным. В свете этого опы­та, готовность администрации Буша идти до конца в злоупотреблении сень-оражньши привилегиями может быть обусловлена уверенностью в том, что, если положение станет еще более сложным, Соединенные Штаты смогут из­бежать падения и продолжить пользоваться неоспоримыми сеньоражными привилегиями еще пару десятилетий. Если это так, то администрацию Буша или тех, кто придет ей на смену, может постигнуть серьезное разочарование.

Как было доказано в другом месте, в 1980-х годах доллар США восстановил свое положение мировой валюты благода­ря неожиданному и кардинальному повороту американской бюджетной по­литики от крайней слабости к крайней жесткости, сопровождавшемуся уси­лением конкурентной борьбы Соединенных Штатов за капитал во всем ми­ре при помощи рекордно высоких процентных ставок, налоговых льгот и расширения свободы действий для капиталистических производителей и спекулянтов. Но в случае нового падения доллара, сопоставимого с паде­нием конца 197°~х годов, Соединенным Штатам было бы намного труднее, если вообще возможно, восстановить свое превосходство в международ­ной валютной системе. Во-первых, весьма успешное привлечение значи­тельных объемов капитала превратило Соединенные Штаты из страны-кредитора в главную страну-должника в мире. Американские кредиторы могут повременить — и так, безусловно, все и будет — с мыслью о том, что­бы выбить почву из-под ног такого крупного должника. И все же, с позволе­ния Бальзака, продолжать предоставление займов должнику, который час­тично не выполнил своих обязательств по собственной задолженности вследствие значительного обесценивания валюты, было бы для них совер­шенно бессмысленно. Кроме того, Соединенным Штатам, уже предоста­вившим невероятные стимулы для привлечения капитала, нечего будет предложить в случае нового падения доллара. В условиях беспрецедентной задолженности и исчерпания стимулов для привлечения капитала повыше­ние процентных ставок наподобие того, что намечалось при Рейгане, выз­вало бы куда более серьезный внутренний спад, за которым вряд ли после­довало бы здоровое восстановление. Таким образом, произошло бы лишь усиление, а не ослабление относительного спада американской экономики вследствие падения доллара.

К этому нужно добавить, что во время падения доллара в конце 1970-х го­дов немногие, если таковые вообще имелись, могли предложить жизнеспо­собные альтернативы американскому доллару как международной валюте. Евро по-прежнему оставалось проектом, а не реальностью. Быстро прои­зошло осознание того, что немецкая марка и японская иена не обладали ни глобальным экономическим весом, ни национальной институциональной поддержкой, необходимой для того, чтобы стать важными средствами меж­дународных платежей и резервными валютами. Таким образом, не найдя иного места для своего приложения, капитал, отвернувшийся от доллара, обращался главным образом к золоту. Но ни одна крупная капиталистичес­кая держава не была заинтересована в возврате к металлическому денежно­му стандарту во время мирового экономического застоя, особенно если учесть, какие рычаги такой возврат к золоту предоставил бы Советскому Со­юзу. В этих обстоятельствах попытки США сохранить долларовый стандарт могли рассчитывать на активную поддержку всех стран, игравших важную роль в международном валютном регулировании. И в этом состоит главное отличие сегодняшней ситуации. Серьезные страны по-прежнему готовы сотрудничать с правительством США в деле сохранения долларового стан дарта. Но если итогом злоупотреблений сеньоражными привилегиями опять станет падение доллара, то страны Европы и Восточной Азии нахо­дятся в куда более благоприятном положении, чтобы предложить жизнеспо­собные альтернативы такому стандарту, чем четверть века тому назад.

Поэтому есть все основания полагать, что администрация Буша готова пойти на риск использования сеньоражных привилегий ради частичного и временного решения экономических проблем, связанных с переустрой­ством мира при помощи военной силы в соответствии с интересами и цен­ностями Соединенных Штатов. Но если у «Проекта нового американского века» и Стратегии национальной безопасности 2002 года есть вообще ка­кой-то экономический смысл, то, по расчетам их разработчиков, открытая война с терроризмом сама по себе должна привлечь финансовые средства, необходимые для возрождения американской мировой гегемонии на но­вой основе. С этой точки зрения, завоевание и переустройство Ирака должно было стать идеальным началом. Но в политическом и военном от­ношении первым стал Афганистан, хотя еще до вторжения в него админи­страция Буша сделала главным своим приоритетом насильственную смену режима в Ираке. Как тактический шаг в войне с терроризмом, вторжение в Ирак было совершенно бессмысленным. Но как тактический шаг в дол­госрочной стратегии использования военной силы для восстановления си­лы экономической, оно было вполне обоснованным. По утверждению Дэ­вида Харви, если бы Соединенным Штатам удалось установить дружествен­ный режим в Ираке; затем сделать то же в Иране; усилить свое стратегичес­кое присутствие в Средней Азии, а потом установить господство над неф­тяными запасами Каспийского бассейна, «тогда, контролируя глобальный нефтяной кран, можно было бы рассчитывать на сохранение действенного контроля над глобальной экономикой в течение последующих пяти десяти­летий». Так как все экономические конкуренты Соединенных Штатов и в Европе, и в Восточной Азии в значительной степени зависят от нефти из Западной Азии,

Что может быть лучшим способом избежать конкуренции и обеспечить свое ге-гемонистское положение, чем контроль над ценами, состоянием и распределе­нием важнейшего экономического ресурса, от которого зависят все конкурен­ты? И что лучше подходит для того, чтобы сделать это, чем силовой курс, — ведь США по-нрежнему остаются самой сильной в военном отношении держа­вой? (Нагуеу 2003: 24—25)

Можно даже не сомневаться, что, принимая решение о начале войны в Ираке практически в одиночку и вопреки четко высказанной воле Совета Безопасности ООН, администрация Буша рассуждала именно в этом ключе. Но при этом она, возможно, пренебрегла другими, менее риторическими вопросами, которые, тем не менее, важны для оценки жизнеспособности новой американской стратегии. Такие вопросы лучше всего помогает сфор­мулировать предложенное Чарльзом Тилли представление о государствен­ной деятельности как об одной из сторон организации и монополизации на­силия. Несмотря на то, что первоначально речь шла об организации и мо нополизации насилия на территории национальных государств, подобная точка зрения позволяет рассматривать сегодняшние Соединенные Штаты как пример государства, ставящего своей целью организацию и монополи­зацию насилия на глобальном уровне.

Основная особенность, которая отличает правительства от других органи­заций, по утверждению Тилли, состоит в «стремлении к монополизации сконцентрированных средств насилия». Такая тенденция проявляется в че­тырех различных видах деятельности: защите, государственном строитель­стве, войне и получении добычи. Защита — наиболее заметный «продукт» правительственной деятельности, и, как мы увидим, она имеет двойное зна­чение, которое в определенной степени связано с законностью правитель­ства. Но, независимо от его законности, вероятность притязаний (и слож­ность противодействия им) конкретного правительства на обеспечение за­щиты возрастает по мере достижения этим правительством определенных успехов в деле монополизации сконцентрированных средств насилия на сво­ей территории. А это влечет за собой устранение или нейтрализацию внут­ренних (государственное строительство) и внешних (война) соперников. А поскольку защита, государственное строительство и ведение войны требуют определенных финансовых и материальных ресурсов, получение добычи представляет собой деятельность, позволяющую правительствам приобре­тать таковые ресурсы. При благоприятном исходе каждый из четырех этих видов деятельности «обычно укрепляет другие».

Особое значение в теории Тилли придается объединению усилий в дея­тельности, направленной на государственное строительство, ведение войны, получение добычи и обеспечение успешной монополизации правительством сконцентрированных средств насилия на национальном уровне. Сегодняш­ние попытки Соединенных Штатов монополизировать сконцентрированные средства насилия на мировом уровне приводят к стиранию различия между государственным строительством и ведением войны, о чем свидетельствует аномальный характер войны с терроризмом (которая является своеобразной войной, сочетающей ведение войны с государственным строительством) и война в Ираке (которая, по-видимому, стала первым шагом на пути к полной перестройке западно-азиатского региона в соответствии с интересами и ценностями Соединенных Штатов). Подобное стирание различий создает две основные проблемы, препятствующие предусмотренному Тилли объединению усилий на национальном уровне.

Во-первых, возможности Соединенных Штатов в государственном строи­тельстве и ведении войны как особых видах деятельности на национальном уровне могут серьезно ослабнуть при проведении непродуманной политики на мировом уровне. Хорошей иллюстрацией этого служит контраст между легкостью, с которой Соединенные Штаты формально выиграли войны с ре­жимами талибов и Хусейна, и трудностями, с которыми они сталкиваются в достижении действительных целей этих войн. Эта проблема связана со вто­рой: сложность получения добычи, соразмерной широте и масштабу дея­тельности по государственному строительству и ведению войны, направлен ной на монополизацию сконцентрированных средств насилия на мировом уровне. Как мы видели, неудовлетворительная работа аппарата по добыва­нию средств стала главной причиной намного более быстрого по сравнению с Британией ухудшения положения Соединенных Штатов в международной кредитной системе. Кроме того, расчеты на то, что ускоренное развертыва­ние американских вооруженных сил разрешит эту проблему в результате по­лучения чистой прибыли, не оправдались. В действительности, судя по пер­вым двум крупным мероприятиям в войне с терроризмом (войны в Афганис­тане и Ираке), наиболее вероятно возникновение огромного чистого дефи­цита, о чем свидетельствуют, среди прочего, 87,5 миллиардов долларов, ко­торые администрация Буша была вынуждена запросить в октябре 2003 года сверх первоначально утвержденных конгрессом 65 миллиардов долларов.

Короче говоря, независимо от того, насколько сильна сегодня Америка, весьма вероятно, что Соединенным Штатам не удастся установить контроль над мировыми запасами нефти, а одержанные победы обернутся оконча­тельной утратой контроля над ситуацией. И если американская военная ма­шина способна выполнить эту задачу, то лишь ценой дальнейшего усиления зависимости Соединенных Штатов от финансовой поддержки со стороны тех самых конкурентов, против которых и направлен контроль над глобаль­ными нефтяными запасами. Не станет ли такое усиление зависимости Сое­диненных Штатов сдерживающим фактором в вопросе перекрытии нефтя­ного крана этим конкурентам-финансистам, так как те в ответ перекроют Соединенным Штатам кран денежный?

ЗАЩИТА, КОТОРУЮ КУПИЛИ БЫ НЕМНОГИЕ

И здесь мы подходим к проблеме законности усилий Соединенных Шта­тов, направленных на переустройство мира в соответствии с собственными интересами при помощи военной силы. Тилли — вслед за Артуром Стинч-комбом — утверждает, что законность властей предержащих зависит не столько от согласия тех, кто им подвластен, сколько от согласия других влас­тей. К этому Тилли добавляет, что, в соответствии с общим правилом, другие власти «с большей вероятностью согласятся с ре­шениями той власти, которая обладает значительной силой, причем не только из страха возмездия, но и из желания сохранить стабильное окруже­ние» - Чаще всего такое общее правило применяется в соци­альной системе, разделенной на множество политических юрисдикции, каждая из которых контролируется формально суверенной правительствен­ной властью. В этой системе значение согласия подданых для придания за­конности правительственным действиям ограничивается и опосредуется межгосударственными отношениями, а сами эти отношения, в свою оче­редь, всецело определяются страхом возмездия или системной нестабиль­ности — того, что раньше мы называли системным хаосом.

Этот двоякий страх играет важную роль в формировании отношений меж­ду Соединенными Штатами и их конкурентами-финансистами. Отмеченный ранее эффект Бальзака — это один из источников страха возмездия и систем­ного хаоса, который удерживает конкурентов-финансистов Соединенных Штатов от попыток перекрыть денежный кран и позволяет Соединенным Штатам продолжать жить не по средствам. Но Соединенные Штаты способ­ны пойти на такие ответные действия и вызвать такую системную дестабили­зацию, которые могут оказаться куда более опасными, нежели возможное не­выполнение обязательств по колоссальному долгу. Вопрос о способности пойти на подобные действия тесно связан с проблемой защиты.

Как отмечает Тилли, «слово "защита" содержит в себе два противополож­ных оттенка». В первом случае оно будит в воображении спокойный образ сильного друга или организации, которая защищает от опасности. Во вто­ром же случае оно заставляет мысленно нарисовать зловещую картину вы­могательства, когда громила заставляет торговцев откупаться во избежание ущерба, нанесением которого скрыто или явно угрожает сам громила.

Какой образ пробуждает в сознании слово «защита», зависит главным образом от нашей оценки реальности и вида угрозы. Тот, кто создает опасность и по высо­кой цене предоставляет защиту от нее, — вымогатель. Тот, кто предоставляет не­обходимую защиту, но не властен над возникновением опасности, считается за­конным защитником, особенно если он обходится дешевле своих конкурентов. Тот, кто предоставляет надежную и недорогую защиту от местных вымогателей и чужих грабителей, выступает с лучшим предложением.

В соответствии с этим критерием, далее Тилли утверждает, что предос­тавление защиты правительствами часто называют вымогательством.

Поскольку угрозы, от которых данное правительство защищает своих граждан, являются мнимыми или представляют собой последствия его же собственной деятельности, оно предоставляет своеобразную «защиту» от своих же нападок. Поскольку сами правительства обычно имитируют или даже фабрикуют угрозы внешней войны, а репрессивная и добывающая деятельность правительств за­частую представляет наибольшую угрозу средствам собственных граждан, мно­гие правительства, по сути, действуют теми же методами, что и вымогатели. Конечно, имеется различие: вымогатели, в соответствии с принятым опреде­лением, не обладают непогрешимостью правительств.

И в этом отношении соображения Тилли относительно правительствен­ной деятельности на национальном уровне вполне применимы на уровне гло­бальной системы, в которой «непогрешимость правительств» является куда более размытой сущностью. Интересно, что госсекретарь США Колин Пау-элл сам навел на мысли о зловещем образе защиты, сказав, что Соединенные Штаты должны быть «квартальным громилой». Остальной мир с радостью согласился бы с этой ролью, — продолжил он, переходя уже к позитивному об­разу защиты, — так как «можно быть уверенным в том, что Соединенные Шта­ты не станут злоупотреблять этой властью».

Доверие — тонкая материя. Мы не знаем, на чем основано убеждение Пауэлла, что остальной мир может быть уверенным в том, что Соединенные Штаты не станут злоупотреблять своей властью «квартального громилы». Но если процитированные ранее сообщения из Бангкока верны, то менее го да спустя после того, как Пауэлл выразил такую убежденность, даже в друже­ственном окружении АПЕК спокойный образ американской защиты от ре­альной или мнимой китайской угрозы сменился зловещим образом Соеди­ненных Штатов, которые силой загоняют остальных в прокрустово ложе своей внешнеполитической программы. Независимо от степени или непос­редственных причин этой перемены, заметное изменение отношения к аме­риканской политике после опубликования в сентябре 2002 года Стратегии национальной безопасности едва ли связано с уверенностью других прави­тельств в том, что Соединенные Штаты не станут злоупотреблять своей властью. Скорее, оно обусловлено двумя взаимосвязанными, но различными соображениями. Первое — общее понимание того, что развертывание аме­риканской военной силы в соответствии со Стратегией национальной безо­пасности, скорее всего, прямо или косвенно, окажется для остального мира еще большей угрозой, чем угроза терроризма, против которой оно якобы и направлено. Здесь мы имеем дело с представлением о том, что правитель­ство США ведет себя как глобальный вымогатель, который создает опас­ность и по высокой цене предоставляет от нее защиту. Столь же важно до­вольно распространенное понимание того, что издержки и риски от подде­ржки американской политики превышают издержки и риски от неоказания ей такой поддержки. С точки зрения Тилли, в этом случае можно говорить о понимании того, что защита от местных вымогателей, которую Соединен­ные Штаты предлагают всему миру, не является ни надежной, ни дешевой.

Превратности войны с терроризмом подтвердили эти догадки раньше, чем другие страны успели испугаться или затаить какую-то надежду. Как показыва­ет ход ежедневных событий, наиболее совершенная и разрушительная воен­ная машина в истории не способна обеспечить минимальную защиту «в квар­тале». Местным громилам, в распоряжении которых имеются довольно прими­тивные средства насилия, но которые лучше знакомы с «кварталом», удается сдерживать притязания глобального громилы и обеспечивать лучшую защиту в сфере своего влияния. По-видимому, они смогли заставить его сосредото­читься на самозащите, показав, что он не в состоянии защищать кого-либо еще. Глобальный громила, конечно, может договориться об оказании услуг по защите с местными громилами. Но тогда сократятся ресурсы, которые гло­бальный громила может забрать на местном уровне, и будет подорвано дове­рие к серьезности его притязаний на предоставление защиты.

Так, спустя два года после свержения режима талибов Управление ООН по наркотикам и преступности говорит, что существует «ощутимый риск то­го, что Афганистан вновь превратится в несостоятельное государство, на сей раз находящееся в руках наркокартелей и наркотеррористов». В 2001 го­ду, после того, как Талибан запретил производство опиума, объем урожая снизился до 185 тонн. Но в 2003 году урожай, который, по оценкам ООН, достигнет 3.600 тонн, станет вторым по величине в афганской истории и составит 75% мака, выращиваемого для производства наркотиков во всем мире. «Один урожай равен двум годовым бюджетам афганского правитель­ства, — отмечает Николас Кристоф, — а большая часть прибыли поддержку полевых командиров и Талибана». Не удивительно, что, по мне­нию представителя американской гуманитарной миссии, проработавшего в Афганистане 15 лет, «опасность никогда не была настолько острой, как сейчас»

В Ираке, где необходимость получения ресурсов для проведения стратегии, направленной на предотвращение экономического спада при помощи воен­ной силы, делает эффективное предоставление защиты намного более важ­ным, чем в Афганистане, ситуация принимает тот же или еще более худший оборот. Как сказал британский чиновник для The Observer, возглавляемая Соеди­ненными Штатами коалиция больше не сталкивается с «монолитной органи­зацией, разобраться с которой было бы значительно проще». Вместо этого она сталкивается с «множеством различных групп, имеющих различные прог­раммы». По словам бывшего полковника одной из иракских спецслужб, неко­торые из участников этих групп являются «преступниками, с которыми при других обстоятельствах мало кто согласился бы иметь дело». Но большинство руководствуется «религиозными и националистическими мотивами». Это об­легчает вербовку и получение поддержки не только среди местного населе­ния, но и среди мусульман других стран .

Хотя Ирак — это не Вьетнам, а 2003 год — это не 1968 год, невиданная часто­та использования образов «болота», «истощения», «кризиса доверия», «ираки-

зации» и тому подобных «де­лает нынешние дебаты больше похожими на дебаты о Вьетнаме, чем об Ираке». Как отметил сенатор Джон Маккейн, вопрекимнению многих, победа в первой войне в Заливе «не поло-

жила конец влиянию вьетнамского синдрома на америка­нское национальное сознание». Он полагает, что все дело в том, что Саддам Хусейн не был отстранен от власти. И все же нынешнее свержение Хусейна делает вьетнамский синдром как никогда более зримым. Этим, вероятно, и обусловлено то, что в ноябре 2003 года админи­страция Буша неожиданно пересмотрела свой первоначальный план сохране­ния своего контроля над Ираком после свержения Хусейна. В передовице The New York Times в комментарии по поводу этой перемены была высказана «мрач­ная истина» об отсутствии у Соединенных Штатов сколько-нибудь привлека­тельных перспектив в Ираке. «Администрация Буша и рада бы была вывести американские войска с линии огня... Тем не менее, быстрый уход американцев без соответствующей передачи управления Организации Объединенных На­ций оставил бы Ирак беззащитным как раз перед тем сочетанием дурного правления и терроризма, складывание которого Белый дом стремился пре­дотвратить этой войной»

«Соответствующую передачу управления Организации Объединенных На­ций», отстаиваемую The New York Times не так-то легко осуществить. С точки зрения администрации Буша, такая передача управления была бы сопряжена с более или менее открытым признанием политического провала «Проекта нового американского века», Стратегии национальной безопасности 2002 года и лежащей в их основе посылки, что Соединенные Штаты способны действенно использовать свою военную силу для предотвращения экономи­ческого упадка. Она также вынудила бы Соединенные Штаты свыкнуться с менее престижным положением в мировой политике, что в настоящее вре­мя, по-видимому, совсем не входит в планы не только идеологов, но и праг­матиков из администрации Буша.

Проблема эта также осложняется широким нежеланием других стран пре­доставлять средства, необходимые для того, чтобы вытянуть Соединенные Штаты из иракского болота. Правда, многие иностранные критики амери­канской войны в Ираке, включая пресловутых французов, не сильно рады затруднениям Соединенных Штатов. Как выразился старший научный сот­рудник французского Института международных отношений, нынешняя си­туация «придала новый смысл формуле — "Когда Америка чихает, весь мир подхватывает простуду"».

Если США глубоко увязнут, остальной мир столкнется с серьезным вызовом. Ес­ли Америка сейчас просто уйдет, остальные страны окажутся в странном положе­нии, когда им придется давить на американцев, чтобы они остались, предвари­тельно попросив их не начинать больше вторжений без резолюции ООН. После стремительного ухода американцев международное внимание быстро переклю­чится с опасностей глобального господства Соединенных Штатов на опасности мира, лишенного участия Америки в международных делах. Проблема в том, что, если нынешняя стратегия в Ираке действительно не работает, у нее все равно нет никакой альтернативы. Маловероятно, чтобы направление в Ирак дополни­тельных американских войск или передача власти иракцам серьезно изменили положение. Америка в растерянности, но и мы тоже.

Оставляя в стороне вопрос о том, на самом ли деле нет никакой убеди­тельной альтернативы оккупации Ирака Соединенными Штатами, подоб­ными рассуждениями, видимо, была обусловлена единодушная резолюция Совета безопасности ООН от 16 октября 2003 года, которая придала возг­лавляемой американцами оккупации определенную юридическую закон­ность и призвала остальные страны оказать посильную помощь. Но Соеди­ненные Штаты добивались не юридической законности. Скорее, она была важна в основном (если не исключительно) как средство получения средств от других стран для покрытия растущих людских и финансовых потерь от иракской оккупации. В действительности, основной целью поспешного принятия резолюции Советом безопасности ООН было успешное проведе­ние «конференции доноров», созванной Соединенными Штатами на следу­ющей неделе в Мадриде. И именно неудовлетворительные результаты этой конференции стали лучшим показателем неспособности Соединенных Штатов получить плату за защиту, соразмерную собственным затратам, да­же от своих самых лучших клиентов.

Несмотря на попытку Колина Пауэлла поднять боевой дух, заявив об успе­хе конференции, самым заметным ее итогом стало то, насколько мало средств удалось собрать в сравнении с возлагавшимися на нее надеждами и особенно в сравнении с той суммой, которую Соединенные Штаты собрали в 1991 году на войну в Заливе. Действительные пожертвования (то есть без­возмездная помощь) составили менее одной восьмой из намеченных 36 мил­лиардов долларов и значительно меньше четвертой части от официально обещанного Соединенными Штатами взноса в зо миллиардов долларов. Столь неудовлетворительные результаты были тем более поразительными, если принять во внимание то обстоятельство, что за три дня до конферен­ции, чтобы побудить ее участников раскошелиться, Соединенные Штаты с неохотой согласились создать независимый от США фонд под руковод­ством Всемирного банка и ООН. «Мы вынуждены были действовать, пото­му что международное сообщество отказало нам в помощи», — заявил амери­канский высокопоставленный чиновник, который затем процитировал сло­ва Пола Бремера, главы американской администрации в Ираке: «Нам так нужны деньги, что мы вынуждены отказаться от наших принципиальных возражений по поводу того, что распоряжаться ими будет международное сообщество».

Отличия в финансировании войны 1991 года в Заливе еще более очевид­ны, чем отличия в ожиданиях. Одна из самых удивительных особенностей войны 1991 года в Заливе было то, что Соединенным Штатам удалось убе­дить другие страны — особенно Японию, Германию и Саудовскую Аравию — полностью оплатить войну. Одна из самых удивительных черт иракской войны, напротив, заключается в том, что остальные страны смогли бросить Соединенные Штаты в беде. Герма­ния и Саудовская Аравия не дали почти ничего — половину от юо миллио­нов долларов, обещанных Германией в Мадриде, составил скромный вклад Европейского союза. Но даже официально обещанные Японией 1,5 милли­арда долларов — самая крупная сумма на мадридской конференции — мерк­нут по сравнению с взносами Японии на войну 1991 года, которые были по крайней мере вчетверо больше в номинальном исчислении (то есть в сегод­няшних долларах) и во много раз больше в исчислении реальном. Хотя угро­зы, от которых Соединенные Штаты предлагают защиты не стали менее серьезными, чем двенадцать лет тому назад, цена, которую готовы платить за защиту даже лучшие клиенты, резко снизилась.

Отчасти это резкое снижение обусловлено осознанием того, что америка­нская защита стала приводить к обратным результатам; что Соединенные Штаты, выдавив из своих клиентов все, что можно, оставляют их беззащит­ными перед еще более грозными опасностями, чем те, от которых их защи­щали, как в случае с Саудовской Аравией, и, что в долгосрочной перспекти­ве американские действия создают большую опасность, чем та, от которой они предлагают защиту, как, по-видимому, было в случае с Германией. Но от­части столь резкое снижение цены, что даже лучшие клиенты отказываются платить за американскую защиту, обусловлено осознанием того, что теперь платить Соединенным Штатам стало необязательно. И осознание этого распространено гораздо шире ритуальной дани уважения, которую по-преж­нему продолжают отдавать американскому могуществу. Но, возможно, это в большей степени относится к Японии и другим клиентам Соединенных Шта­тов в восточно-азиатском регионе.

До самого недавнего времени многие страны в этом регионе считали аме­риканскую защиту основой противодействия реальной или мнимой угрозе собственной безопасности со стороны КНР. Сегодня же, напротив, КНР пе­рестала считаться серьезной угрозой, и даже если такая угроза вновь воз­никнет, предлагаемая американцами защита будет считаться ненадежной. Кроме того, возможности самих Соединенных Штатов по взиманию платы за защиту со своих восточно-азиатских клиентов заметно сократились всле­дствие возрастания зависимости США от восточно-азиатских денег при покрытии огромного дефицита платежного баланса и сокращения зависи­мости стран Восточной Азии от американского рынка. Мало того, что сосе­ди Китая перестали воспринимать его в качестве угрозы собственной безо­пасности, не менее важно и то, что его все чаще воспринимают как альтер­нативу чрезмерной зависимости от американского рынка.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ О МАСШТАБАХ ГЛОБАЛЬНОЙ НЕСТАБИЛЬНОСТИ

Если вернуться теперь к проблемам, поднятым в «Долгом двадцатом веке» и в «Хаосе и правлении», то из анализа последних тенденций можно сделать три основных вывода. Во-первых, как и предполагалось, belle epoque Соединен­ных Штатов, по-видимому, близится к концу, а американская гегемония в ми­ре, вероятно, переживает свой терминальный кризис. Соединенные Штаты по-прежнему остаются самым могущественным государством, но их отноше­ния с остальным миром лучше назвать господством без гегемонии.

Во-вторых, как и прогнозировалось в «Хаосе и правлении», терминаль­ный кризис американской гегемонии — предположим, что именно его мы и наблюдаем — был вызван не возникновением новых агрессивных держав, а сопротивлением США перестройке и приспособлению к новым условиям. Попытки Соединенных Штатов представить хусейновский Ирак в качестве новой агрессивной державы никогда не были особенно убедительными, а принятая администрацией Буша в сентябре 2002 года Стратегия националь­ной безопасности представляет собой еще более острую форму американс­кого сопротивления перестройке и приспособлению к новым условиям, чем все, что было описано в «Долгом двадцатом веке» или в «Хаосе и прав­лении», В отличие от предыдущих смен гегемонии, нынешний терминаль­ный кризис американской гегемонии являет собой пример (попытки) «са­моубийства» великой державы.

В-третьих, оценки наподобие той, что была дана Моиси («Америка в рас­терянности, но и мы тоже»), можно считать симптомом грядущего состоя­ния системного хаоса. Тем не менее, абсолютно не ясно, является ли такое состояние перманентным, как в одном из трех возможных сценариев, при­веденных в «Долгом двадцатом веке», переходным, как при прошлых сме­нах гегемонии, рассмотренных в «Хаосе и правлении», или же, в отличие от опыта прошлого, куда менее серьезным и продолжительным. Особое значе­ние в противодействии тенденции к системному хаосу имеет усиление вос­точно-азиатского экономического возрождения в результате превращения Китая в его самый динамичный центр — тенденция, которая усиливает, а не ослабляет сопротивление Соединенных Штатов перестройке и приспособ­лению к новым условиям.

Эти выводы не вносят существенных изменений в три сценария постаме­риканской гегемонии, описанные в «Долгом двадцатом веке». Все три сцена­рия остаются в сфере исторических возможностей. В действительности, про­ект мировой империи в настоящее время переживает серьезный кризис. Но кризис проекта мировой империи не был предусмотрен в «Долгом двадцатом веке». Мировая империя, описанная в этой книге в качестве возможного пос­тамериканского сценария, была коллективным творением Запада. Мысль о том, что Соединенные Штаты займутся ее построением практически в оди­ночку, в противовес политическому и экономическому ядру Европейского со­юза, казалась слишком нереальной и не заслуживающей серьезного рассмот­рения. Хотя нет ничего удивительного в том, что кризис этого нереалисти­ческого образа действий не исключает возможности участия воссозданного западного альянса в более реалистичном многостороннем имперском проек­те, описанном в «Долгом двадцатом веке». В действительности, провал однос­тороннего проекта Соединенных Штатов может создать более благоприят­ные условия для такого объединения усилий и в США, и в Западной Европе.

В то время как универсальная империя во главе с Западом остается истори­ческой возможностью, мировое рыночное общество с центром в Восточной Азии кажется сегодня намного более вероятным итогом продолжающихся преобразований глобальной политической экономии, чем десять лет тому назад. Самая важная перемена — ошеломительный экономический рост Ки­тая после восточно-азиатского кризиса 1997-1998 годов, лопнувшего пузыря новой экономики и кризиса одностороннего имперского проекта Соединен­ных Штатов. Как мы и предупреждали в «Хаосе и правлении», такой стреми­тельный экономический рост непременно сопровождается одним или нес­колькими кризисами, типичными для зарождающихся экономических цент­ров. Вопрос о том, подорвет ли этот кризис (или кризисы) региональный экономический рост или только его усилит, по-прежнему остается откры­тым. К тому же, имеются определенные признаки того, что восточно-азиатс­кие элиты, включая китайскую, способны решить задачу открытия пути ре­гионального и глобального развития, менее губительного в экологическом и более жизнеспособного в социологическом отношении, нежели тот путь, ко­торый привел к сегодняшнему тупику.

Несмотря на все эти оговорки, Китай, по-видимому, уже сейчас способен заменить Соединенные Штаты в качестве центрального рынка региональ­ной восточно-азиатской экономики и не только. Как было отмечено ранее, Китай стремительно догоняет Соединенные Штаты, становясь важнейшим торговым партнером восточно-азиатского региона. Но его вес по отноше­нию к Соединенным Штатам стремительно растет и за пределами восточно-азиатского региона. Например, по прогнозам Европейского союза, к зою году Китай, скорее всего, обгонит Соединенные Штаты и станет крупней­шим торговым партнером. Бывший главный экономист «Меррилл Линч» считает, что Китай уже сейчас, наряду с Соединенными Штатами, играет роль «глобального локомотива». Точно так же Николас Ларди полагает, что никто не сравнится с китайцами как с «глобальными потребителями». «Они были основным движителем роста мировой торговли и важнейшей силой, способствовавшей ее возрождению».

Не менее важно и то, что Китай опередил США в деле многосторонней ли­берализации торговли. На региональном уровне он стремился к сближению с АСЕАН, заключив договор о дружбе и сотрудничестве, одновременно устанав­ливая экономические связи с Японией, Южной Кореей и Индией. На общеми­ровом уровне во время встречи ВТО в Канкуне в 2003 году он присоединился к Бразилии и Индии в их критике северной практики, при которой Югу навя­зывается открытие рынков, но одновременно в тех отраслях производства, где Юг обладает достаточно весомым сравнительным преимуществом, прежде всего в сельском хозяйстве, по-прежнему проводится протекционистская по­литика. Позиция Китая резко контрастирует с отказом Соединенных Штатов от многосторонних переговоров о торговле в пользу двусторонних соглаше­ний о свободной торговле, направленных на разрушение «южного альянса», сложившегося в Канкуне, или одобрение войны с терроризмом, проводимой администрацией Буша.

Таким образом, мировое рыночное общество с центром в Восточной Азии кажется сегодня куда более вероятным сценарием постамериканской гегемо­нии, чем десять или даже пять лет тому назад. Однако такое возрастание его вероятности не исключает и двух других сценариев, предложенных в «Дол­гом двадцатом веке». Напротив, успех Восточной Азии во главе с Китаем в деле создания у себя центра глобальной политической экономии и предос­тавления глобальному Югу более справедливой альтернативы западному гос­подству вполне может стать катализатором возрождения единства Запада в стремлении к универсальной империи под его властью. А эта реакция, в свою очередь, может либо достичь своей цели, либо завершиться погруже­нием мира в состояние продолжительного и серьезного системного хаоса, из которого, возможно, выйти уже не удастся.

В этом отношении высказанная в «Хаосе и правлении» мысль о том, что при смене гегемонии и определении ее конечной (до сих пор неизвестной) цели социальные силы, по-видимому, будут играть куда более важную роль, чем когда бы то ни было прежде, все еще остается в силе. Как отметила Бе­верли Сильвер, массовые антивоенные выступления февраля 2003 года — «крупнейшие демонстрации в мировой истории», по мнению не­которых наблюдателей — производят впечатление «почти интуитивного по­нимания людей во всем мире (включая Соединенные Штаты), что новый имперский проект Соединенных Штатов грозит скорым наступлением ми­рового хаоса». Этому невиданному транснациональному выражению анти­военных настроений не удалось добиться непосредственной цели — предотв­ращения войны в Ираке. И все же, как отмечает Гэри Япг, оно оказало серь­езное влияние на представления мировых элит и самих правительств о вой­не и ее последствиях. Во-первых,

антивоенное движение сыграло определяющую роль в разоблачении банкротства различных объяснений нападения на Ирак... Ни Буш, ни Блэр не стали бы и пы­таться получить благословение ООН, если бы на них не было оказано такое дав­ление. Тот факт, что сделать им этого не удалось, показал, чем на самом деле была эта война — преступным актом военного насилия, осуществленным вопреки воле всего мира. Последствия этого разоблачения далеко не абстрактны. Именно оно служит объяснением нежелания остальных стран снять с Америки бремя ее оши­бок и изоляции Блэра и Буша на мировой арене. Именно оно во многом способ­ствовало созданию критической атмосферы, которая привела к расследованию Хаттона и вызвала целый ряд комментариев относительно лжи Буша в его выступ­лении перед конгрессом о положении в США. Антивоенное движение способ­ствовало переизбранию немецкого канцлера Герхарда Шредера и смещению центра тяжести во время предварительных выборов у демократов в [антивоен­ном] направлении... Действительно, этим не удалось спасти ни одного иракца. Но резкое падение рейтингов Буша и Блэра может спасти жизни иранцев, северных корейцев или кого-то еще из тех, кого они намерены бомбить.

Кроме того, представление антивоенного движения о войне с террориз­мом оказалось верным. Речь шла о том, что «бомбежки не уничтожат терро­ризм — об этом свидетельствуют злодеяния в Бали, Джакарте и Момбасе, — а только распалят негодование, которое приведет к пополнению рядов тер­рористов; и теперь Ирак представляет намного более серьезную угрозу гло­бальной безопасности, чем полгода тому назад». Речь шла о том, что «война была плохой идеей, даже если бы Саддам имел оружие массового пораже­ния, — будь у инспекторов достаточно времени, они бы его нашли. Известия о том, что такого оружия у него не было, сорвали последний фиговый лис­ток и оставили королей голыми». Проведение Соединенными Штатами войны без одобрения ООН не получило поддержки во время опросов обще­ственного мнения ни в одной стране мира, в том числе во время опросов в самой Америке. Произошедшее «стало свидетельством глобального кризиса демократической законности» (Уоип^е 2003)

Короче говоря, вопреки Стинчкомбу, даже на уровне глобальной системы законность властей во многом зависит не только от согласия других властей, но и от согласия тех, кто им подвластен. Конечно, влияние согласия или не­согласия простых граждан было опосредовано и отфильтровано представле­ниями и действиями властей. Но, по крайней мере в данном случае, опосре-дование и фильтрация не помешали несогласию подданных серьезно ослож­нить Соединенным Штатам вступление в новые войны для предотвращения экономического спада. Итак, возвращаясь к вопросу, который остался отк­рытым в конце «Хаоса и правления», массовые антивоенные выступления 2003 года вполне могут означать то, что социальные движения окажут пре­вентивное воздействие в сдерживании системного хаоса, а не пойдут по пу­ти усиления насилия, как это было при прошлых сменах гегемонии.

БИБЛИОГРАФИЯ