Беседа третья

 

 

Структурная ловушка, в которую попала страна. Бремя милитаризации и дезинтеграция власти. Их взаимообусловленность. О системе приоритетов. Неадекватное представление об экономической мощи. Существовавшие идейные подходы к реформированию экономики. Их несостоятельность. Рыночная реформа как продукт технократического мышления. Специфика тоталитарного мышления -- упование на чудо. Реформа как следствие этого упования

 

 

-- Давайте снова вернемся к 1985 году. Существовали ли тогда реалистичные сценарии выхода из экономического кризиса?

-- Нет, конечно, потому что истоки этого кризиса лежали за пределами экономики: отчасти в сфере политики, отчасти в институциональной сфере -- я имею в виду процесс автономизации суперведомств. Страна попала в структурную ловушку, и никто не хотел этого осознавать (плохое осознание ситуации -- тоже один из факторов неотвратимости кризиса).

 

-- В чем же заключалась структурная ловушка?

-- Я уже говорил об этом и повторю еще раз. Вся гражданская сфера, вся система жизнеобеспечения страны была страшно ресурсорасточительна. Мы все время что-то строили, закачивали в эту сферу колоссальные объемы ресурсов, но поскольку эти ресурсы были низкого качества, то все, что мы строили, почти сразу разваливалось. Вследствие этого мы продолжали строить, в громадных масштабах перепотребляя первичные ресурсы. Экономика не могла выдержать такого режима. Взять, к примеру, производство зерноуборочных комбайнов: прирост их выпуска, прирост единичных мощностей лишь компенсировал сокращающийся срок службы этих комбайнов, не более. То же относится и ко многим другим сферам. Все гражданские инвестиции, гражданское машиностроение, гражданское строительство, эксплуатационные системы стали гигантской сферой ресурсорасточительства.

Повторяю, причины этого были внеэкономические. Мы пытались бросить вызов всему миру, и прежде всего -- развитым странам. Не буду здесь обсуждать, хорошо это или плохо. Я констатирую факт. И еще я констатирую, что примерно до конца 60-х годов такая задача соответствовала нашим возможностям, хотя в долгосрочном плане все равно была нереалистичной. Нас подвели амбиции, сформировавшиеся после второй мировой войны и в последующие два десятилетия. Атомная бомба и ракеты очень подогрели эти наши амбиции. Мы попытались бросить технологический, милитаристский вызов всему миру, и мы проиграли. Проиграли холодную войну. Развязав гонку вооружений, мы уже не смогли из нее выйти. Страны Запада в ответ на наш вызов поставили своей целью нас уничтожить, и они своего добились. А мы оказались не в состоянии своевременно понять, что нам надо выходить из игры. Как ни странно, здесь нас подвело ослабление централизующей роли партии. Военные суперведомства стали работать в автономном режиме. Если задачу военного противостояния принять как рациональную, то их деятельность решению этой задачи уже не отвечала. С рациональной точки зрения вопрос должен был стоять так: каков наиболее адекватный ответ на очередной технологический вызов Запада? Но фактически он так уже не стоял. Продолжалось бессмысленное с военной точки зрения наращивание производства танков и всевозможной другой боевой техники, неадекватной новой военно-технологической обстановке.

Таким образом, я вижу два основных фактора кризиса. Первый -- гонка вооружений -- это чисто экзогенный фактор. Второй, с моей точки зрения, был внутренним. Конечно, это гипотеза, ее надо проверять, но меня не оставляет ощущение, что в военно-промышленных структурах сложился свой собственный механизм воспроизводства, бюрократического воспроизводства. Ясно, что первоначальный импульс давали шедшие с Запада технологические инновации. Если за рубежом создавалось что-то новое, мы немедленно начинали разрабатывать это у себя. Сначала эти вновь возникавшие производственные структуры были маленькими, затем они росли, потом происходило резкое их расширение, своего рода взрыв. Было бы очень интересно проследить эволюцию этих структур, их зарождение и экспансию. Мне кажется, что как раз в тот момент, когда смысл их существования утрачивался, экспансия становилась самой большой. Они начинали размножаться, создавая себе уже искусственное пространство для роста.

Так или иначе, всевозрастающий ресурсный и технологический отрыв военно-промышленной сферы от гражданской привел гражданскую экономику к ускоряющейся деградации. Этого, собственно говоря, и добивались западные страны, искусно играя на наших слабостях.

Определенную аналогию здесь можно провести с процессами деградации в Римской империи. В какой-то момент в ней тоже ослабла центральная власть и возникла конкуренция между главными военачальниками. Императорская власть перестала контролировать собственную армию и потому пыталась удержаться за счет политического маневрирования. Основной ее задачей стало разослать военачальников вместе с их армиями в разные части света -- пусть воюют кто в Малой Азии, кто в Испании, кто еще где-нибудь. Если же они собирались в Риме, то устраивали взаимную резню и начинали творить такое, что Рим готов был заплатить любую цену, лишь бы они убрались куда-нибудь подальше. Армии, естественно, требовали снабжения, поэтому пресс налогообложения давил все сильнее. В результате исконные римские территории, на которых и возникла эта цивилизация, деградировали быстрее других. Наше обществоведение как-то до сих пор не в состоянии понять, что войны могут иметь мотивации, весьма далекие от стремления к военным захватам. Вот и в нашей стране гонка вооружений приобрела иррациональный, ведомственный характер. Разница только та, что в Риме эти процессы развивались в территориальной форме, а у нас -- в отраслевой.

Если вернуться к 1985 году, то прежде всего надо сказать, что тогда существовало очень мощное политическое и идеологическое давление, поэтому фактически этот год не мог стать каким-то конструктивным рубежом нашей истории. Я отдаю себе отчет в том, что мой сценарий реформирования экономики в известном смысле условен, так как институциональный фактор (ослабление централизованной власти) блокировал возможность его осуществления. Мы жили по тем же прошлым канонам. Более того, в 1985-- 1986 годах возникла ничем не обоснованная эйфория -- ожидание, что с приходом Горбачева мы станем жить лучше. Эта эйфория нашла свое выражение в идее "ускорения". В то же время экономисты настолько были придавлены политическим прессом, что никто из них не мог публично заявить о несостоятельности этой идеи, хотя между собой, "на кухне", все без исключения говорили, что горбачевское "ускорение" -- глупость.

Правительство, которое в тот период было назначено Горбачевым, находилось под воздействием идеи "ускорения". Считалось, что необходимо все оживить, ускорить, так как все "заржавело", "засохло". Никакого механизма в основу данной идеи заложено не было. Это чисто технократическая идея, не имевшая не только глубокого обоснования, но и хотя бы его имитации. Если до 1985 года в ходу были прогрессистские аргументы, связанные с задачей реформирования хозяйственного механизма, то в этот период, как ни странно, они высказывались крайне слабо.

Предложенный правительством сценарий базировался на перераспределении ресурсов в пользу гражданского машиностроения, которое до 1985 года было очень обделено (даже по такому не очень выразительному показателю, как объем капитальных вложений). К тому времени и даже раньше уже было осознано, что экономика живет в режиме пожирания ресурсов, ресурсорасточительного инвестирования, ресурсорасточительной технологии. Это предполагало в обозримом будущем огромные масштабы спада производства. Перепотребление ресурсов являлось тем самым компенсационным механизмом, о котором мы говорили. Но коэффициент компенсации быстро падал, а себестоимость первичных ресурсов стремительно росла. Находясь в таком режиме, мы захотели уйти от его законов, однако так, чтобы сохранить полученные результаты, сохранить милитаризованный сектор экономики. Вот здесь уже очень сильно проявился эгоизм, с одной стороны, хозяйственных ведомств (тех самых суперструктур), а с другой -- странного союза ведомств и экономистов-либералов, неоднократно заявлявшего о себе за время реформ.

 

-- В чем это проявилось?

-- Это проявилось в следующем. Страна могла существовать, только пожирая ресурсы, что привело к форсированному режиму деятельности многих министерств. Это им, конечно, очень не нравилось. Отсюда рассуждения о том, что наша экономика очень металлоемкая, энергоемкая, что ей не нужно ни столько металла, ни столько энергии. Хотя эти рассуждения и были, на первый взгляд, справедливыми, но по сути они являлись демагогическими. Получалось, что, не меняя макроструктуры экономики, не снижая военной нагрузки, мы вдруг можем начать снижать металлоемкость и энергоемкость. Такой подход к решению проблемы был явно несостоятельным. Другими словами, идея внедрения технического прогресса при существующем положении дел в экономике являлась технократической иллюзией. Таким образом, сплетение технократических иллюзий и злонамеренного консерватизма вело к рассуждениям, что все дело не в макроструктуре экономики, не в военной сверхнагрузке, а в недостаточном внедрении технического прогресса.

На мой взгляд, технократические идеи в тот период сыграли зловещую роль. Попытка компенсировать с позиций голого технократизма все изъяны общества могла привести только к еще большему кризису в экономике. Но на этих идеях стал процветать целый букет профессионалов, в каком-то смысле либералов, писавших о том, как хорошо в Соединенных Штатах, потому что там внедрены прекрасные технологии и руководители там умные люди, хорошо разбирающиеся в своем деле, а у нас -- в основном тупые начальники, не понимающие значения техники. Они предложили ограничить производство металла в стране и начать приспосабливаться к его ограниченному потреблению. Надо сказать, что этих либералов - технократов очень внимательно слушали в министерствах, связанных с производством металла и других первичных ресурсов.

Очевидно, что нам нужно было либо жить по законам того режима, в котором функционировала наша экономика, либо менять все очень по- крупному. Попытка же, с одной стороны, сохранить всю систему приоритетов, а с другой -- снизить ресурсоемкость нашего производства за счет внедрения новых технологий была химерична. Тем не менее эту идею взяли на вооружение ведомства, уже ставшие к тому времени автономными. Например, Министерство черной металлургии начало вести совершенно злонамеренную политику, очень похожую на ту, которую проводит сейчас Министерство нефтяной промышленности. По этой причине масштабы инвестиций перед 1985 годом сдерживались недостаточными объемами производства черного металла. Косыгин в свое время отказал тем, кто предлагал построить еще один металлургический комбинат за Уралом. Это была роковая ошибка. Если мы хотели все-таки развивать экономику в имевшихся условиях функционирования, то, конечно, требовалось производить металл, так как ставить в то время вопрос о снижении оборонной нагрузки было нереально.

Драма состояла в том, что, с одной стороны, правила игры остались прежними, а с другой -- объем первичных инвестиционных ресурсов относительно снизился. К тому же сильно возросла капиталоемкость энергетики, так как, использовав уже все самые эффективные месторождения, мы тогда вышли к менее эффективным, но более труднодоступным, что само по себе предполагало дополнительные инвестиции. Сельское хозяйство в тех условиях также не могло обходиться без дополнительных инвестиций. В этой ситуации первоочередной жертвой стало машиностроение, а в результате -- и сама черная металлургия, так как без необходимой продукции машиностроения ее основные фонды быстро обветшали. Если схематично рассмотреть, к чему же привела в структуре экономики такая политика, то вырисовывается следующая картина: сельское хозяйство и энергетика были сдавлены снижением машиностроительных и металлургических инвестиций, вследствие чего рост гражданской экономики даже в тех вырожденных, уродливых формах, какие все-таки имели место раньше, практически остановился.

Поэтому в сюжетах развития экономики, появившихся после 1985 года, идея восстановления адекватного распределения ресурсов в машиностроении и черной металлургии зазвучала достаточно сильно. К сожалению, речь больше шла об инвестировании машиностроения, а не черной металлургии, так как идея ресурсосбережения, о которой я уже говорил, все-таки продолжала доминировать. В поисках источника ресурсосбережения технократическая мысль обратилась к электронике: предполагалось, что развитие различных регулирующих устройств, автоматизированных комплексов и тому подобного даст необходимый сберегающий эффект  (совершенно утопическое представление!). Для реализации этого замысла обратились за помощью к оборонной промышленности, и на базе выделенных средств началось создание гражданской электроники. Как упоминалось ранее, все осело в незавершенке после ухода Силаева¹ со своего поста. Так что попытка обновить гражданское машиностроение и тем самым при относительно сужающейся ресурсной базе создать импульсы для экономического роста, ничего больше не меняя, оказалась вполне химеричной. Без снижения военной нагрузки и без смены общей системы приоритетов это было нереально.

 

-- Опишите, пожалуйста, систему приоритетов более подробно.

-- В предыдущих беседах я, пожалуй, высказался не вполне точно, говоря об абсолютном доминировании военно-промышленных приоритетов. Дело в том, что предпочтение отдавалось не только им, но и, так сказать, развитию общей экономической мощи страны. Отсюда развитие производства цветных металлов, качественной стали и т.п. Эти производства работали на упреждение потребностей оборонного комплекса, но прямых связей с его развитием тут не было, а были некие стандарты экономической мощи, характеризующиеся наличием современных видов материалов, энергетики и т.д. Другими словами, в экономике существовали некоторые направления так называемого технического прогресса, работавшие на упреждение спроса со стороны оборонной промышленности. Я бы сказал, что существовал некий технологический образ современного государства, который и поддерживался безотносительно к каким- то реальным конечным экономическим нуждам.

 

-- По каким направлениям шел этот процесс?

-- По разным. Это не только сырьевой фронт, но и образование, особенно высшее, которое охватывало очень широкий спектр знаний, начиная с фундаментальной науки. Сюда же относится использование и новых видов энергии, таких, например, как солнечная. В гражданском машиностроении некоторые производства все-таки занимали приоритетные позиции, повышая общий технический потенциал нашей экономики. Таким образом, наука, ряд отраслей машиностроения, производство металлов (особенно цветных, редкоземельных), энергетика -- все это развивалось достаточно широким фронтом для создания заделов под будущее развитие. Здесь мы ориентировались на экономику Соединенных Штатов, на лучшие образцы мирового производства. Но я бы не сказал, что в этом вопросе все было благополучно.

Для примера можно взять нашу химическую промышленность, которую мы стали создавать довольно искусственно. В какой-то момент было осознано, что химия является базой для многих технических изменений. Мы стали культивировать производство химических изделий. Были получены конструкционные пластмассы -- важный элемент современной индустриальной системы. Не сделав такого рывка в то время, мы бы сейчас очень отставали и в оборонной сфере, и в гражданской экономике. Но начали мы развивать химическую промышленность только по той причине, что это соответствовало мировым стандартам современной индустриальной системы, и не более того. В тот момент, когда мы вкладывали гигантские инвестиции, в том числе валютные, в химическое производство, у нас не было для этого никаких особых оснований.

В свое время я пытался выяснить, почему в Америке так широко стали внедрять пластмассы. Оказалось, что там существует гораздо более высокий уровень унификации и специализации производства. Это позволяло изготавливать из пластмасс большие партии изделий. Собственно, только в этом случае и может быть выгодно делать из пластмасс соответствующее оборудование, например для производства машиностроительных деталей. В нашей же стране уровень специализации оставался очень низким, имела место микроавтаркия, а значит, машиностроение было совершенно не подготовлено к переходу на новый вид изделий из химического сырья. Кроме того, в США существует высокий уровень зарплаты станочников, связанный с большими трудовыми издержками при обработке металла. И этот фактор тоже сильно стимулировал переход к выпуску изделий из пластмасс. А мы в 60-е годы еще не подошли к тому порогу, за которым экономия труда могла бы стать важным фактором производства. Таким образом, наше машиностроение не было подготовлено к химизации. Тем не менее мы вступили на этот путь. Я думаю, что это было одним из сильных проявлений технократического мышления.

Конечно, тотально технократический подход к ассортименту производства, к направлению научных инвестиций имел целью поиск таких линий развития, которые нам нельзя было упустить в гонке за мировое лидерство. Поэтому наряду с той системой производства, которая вытекала из уже сложившихся приоритетов в виде конкретных военных программ, существовала еще некая система тотальной технической экспансии. Мы, конечно, не выдерживали такой гонки. Только когда задачи этой экспансии накладывались на какую-либо конкретную военно-промышленную программу, дело двигалось быстрее. В остальном приходилось очень сильно напрягаться и "размазывать" ресурсы, чтобы поддержать эту тотальную технократическую экспансию.

Но тут был и свой резон. Экономическое соревнование с развитыми странами, в которое мы вступили в 60-е годы, составляло доминанту всей жизни нашей экономики. В результате мы все время боялись что-то упустить и, обнаруживая где-то крупный провал, впадали в панику. В такие моменты возникали мощные идеологические кампании. Немедленно находились люди, которые использовали эту панику в своих интересах и подогревали ее. В итоге провал начинал возмещаться с большими издержками, потерями, извращениями, я бы сказал -- с элементами шизофрении. Такие явления трудно объяснить в рамках рациональных экономических категорий. Это особая черта тоталитарных систем, которую, по идее, должны объяснить социологи.

-- Но вы сами только что сказали, что в такой политике был некий резон. В чем же он заключался?

-- В этом и состояла реальная действительность: сплав вполне рациональных мотивов с иррациональными способами их реализации.

 

-- Что это значит?

-- Помимо всего прочего, структура нашего общества предполагала постоянную идеологическую подкормку, которая должна была давать некий заряд оптимизма. С этой целью использовалось все что можно -- например лозунги электрификации всей страны или химизации народного хозяйства. Пропагандисты и идеологи кормились на этом, они были заинтересованы в таких кампаниях и раздували их до невероятных масштабов.

-- А в процессе реального воплощения таких задач тоже присутствовал элемент шизофрении?

-- Конечно. В суперведомствах всегда в таких случаях появлялись люди, которые, используя подобного рода панику властей, продвигали свои идеи. Примером могут служить те академики -- их было не меньше трех, -- которые стали широко известными в кампанию химизации. И они представляли собой еще не худший, умеренный вариант технократического лоббирования. Ведь находились люди, которые писали книги о том, как можно делать станки целиком из пластмасс, включая даже станину.

Появление безголовых, но агрессивных технократов -- это важный и отчасти трагический момент нашей истории. Они выдают себя, как правило, за спасителей отечественной экономики и каждый раз предлагают чисто технократическое решение ее проблем. Например, если помните, выдвигалась идея создания всеобъемлющих сетей связи, гигантских всесоюзных сетей передачи информации. Это была совершенно шизофреническая идея, но она осуществлялась в широких масштабах. Правда, реальных ресурсов под нее давали очень мало, поэтому реализовалась она в основном как гигантская бюрократическая и идеологическая фикция. Тем не менее на этой фикции сделал себе карьеру академик Глушков, да и не только он. Далее, идея оптимизации народного хозяйства -- тоже одна из технократических идей. Ее пытались воплотить в жизнь на совершенно пустом ресурсном пространстве, но с большой идеологической помпой.

Честно говоря, механизм возникновения и дальнейшей экспансии таких программ остается для меня не до конца ясным. Вероятно, эти вопросы относятся к области социальной психологии или психологии государственного регулирования. Тут не просто влияние лоббистских группировок. Мне кажется, все гораздо сложнее. Технократические идеи, с одной стороны, подкармливались психологией соревнования со странами Запада, а с другой -- часто казались спасительными, разрешающими наши внутренние противоречия. Попытка с помощью технократических решений выйти из этих противоречий была проявлением некоей внутренней потребности в чуде. Возможно, сами руководители в правительстве, будучи технократами, всерьез относились к подобным идеям. Как бы то ни было, но главной причиной появления глобальных технократических рецептов стало усиление кризисных ситуаций в стране и отсутствие каких-либо перспектив их преодоления.

В подобных ситуациях, когда необходимы действительно сильные решения, всегда находятся люди, предлагающие всякого рода псевдорешения, якобы очень эффективные и, как правило, чисто технократические. Их рецепты спасения берутся на вооружение. Спустя какое-то время становится очевидной несостоятельность этих рецептов, в которых многие даже не очень проницательные люди с самого начала видели очередную химеру. Я подозреваю, что и многие проводники таких химер тоже так думали, понимали, что к чему, но им очень уж хотелось получить под свои идеи определенные инвестиции, а благодаря инвестициям добиться роста собственного социального статуса. Были еще люди, которых очень устраивал очередной идеологический бум. Но были и те, кто искренне верил в эти иллюзорные технократические программы, объективно наносившие стране колоссальный вред.

Справедливости ради замечу, что такого рода программы, как правило, не возникали на пустом месте, не были абсолютно бессмысленными. Если взять ту же программу химизации, то необходимость создания заделов в этой области, безусловно, существовала. Был свой резон и в идее организации современных систем автоматизированного управления и связи. Даже знаменитая кукурузная кампания не была абсолютно бессмысленной -- она имела в своей основе совершенно реальную необходимость укрепить кормовую базу животноводства. В каких-то пределах расширение посевов кукурузы могло оказаться вполне разумным решением. Но Хрущев придал этой идее гигантские, абсурдные масштабы (отчасти здесь сказался его темперамент).

Таким образом, в предлагавшихся идеях технократического характера можно различить реальную и фиктивную составляющие. Соотношение между ними в разных случаях оказывалось различным. Чем больше та или иная программа соответствовала насущным потребностям военно-промышленного комплекса, тем значительнее был в ней удельный вес реальной ресурсной составляющей. Как пример назову программы развития мощностей для производства цветных металлов. Они не всегда соответствовали насущным производственным нуждам, часто реализовывались с упреждением, с проявлением своего рода гигантомании, но все же заканчивались вводом вполне реальных мощностей. Однако по мере перехода от нужд военно- промышленного комплекса к гражданским нуждам элемент фикции становится в таких идеях все больше, вплоть до разработки чисто фиктивных программ, обещавших спасение страны как бы из ничего, без каких-либо ресурсных вливаний.

Именно под этим углом зрения я хотел бы высказаться о самой идее экономической реформы как продукте такого технократического мышления. Дело в том, что экономическая реформа для многих технократов стала очередной "новеллой" в списке технократических рецептов спасения страны.

Они всегда были готовы к восприятию таких рецептов. При их способе мышления достаточность подобных мер никогда не подвергалась сомнению. Из-за узости своего кругозора эти люди подходили к любой идее экономических преобразований особым, характерным для них образом, оценивая ее так же, как они оценивали чисто технические задачи. Проблемы адекватности намечаемой реформы живой экономике для них не существовало. Свойственное нашему обществу постоянное стремление найти какой-то частный и в то же время универсальный рецепт спасения страны наложило, конечно, свой отпечаток и на идеи хозяйственной реформы. Для примера можно сослаться на такие безумные нововведения, как изменение показателей учета продукции (это громадное поле для экспериментирования). Но вместе с тем были предприняты попытки выработать и вполне разумные идеи, ориентированные на совершенствование хозяйственного механизма, механизма управления.

Возможно, причины не совсем разумного подхода к реформе коренятся в самих законах существования управленческого аппарата, который должен был создавать иллюзию прогресса там, где его не было, прибегая в нужный момент к его имитации. Не имея реальных результатов, аппарат всегда шел по пути предвосхищения будущего прогресса. Такие программы, как всеобщая химизация или информатизация страны, собирали, можно сказать, дивиденды наперед. В хозяйственной сфере, как и в политической, мы все время использовали эту идеологию. Поэтому при обсуждении этих программ в средствах массовой информации создавалась иллюзия реальной жизни, движения, поиска. Так как за всеми этими идеями все-таки стояли некоторые реальные проблемы, то всегда находилось какое-то количество "истинно верующих". В определенных пределах необходимы были и химизация, и информатизация, и даже кукуруза. Но все это были лишь частные изменения, имеющие определенные пределы и весьма ограниченное значение. Тем не менее в силу не до конца понятных причин относительно локальным проблемам придавался глобальный смысл, раздувалась очередная идеологическая кампания.

Я уже говорил, что это нельзя объяснить чисто экономическими факторами (например, порядком инвестирования), скорее всего тут проявляются некие законы управления тоталитарной системой, требующие имитации действий, прогресса и поддержания надежды на чудо. Я не могу назвать той области знаний, которая бы адекватно и достаточно четко описала историю экономических решений в период, предшествовавший перестройке.

Наша беда заключалась также и в отказе от того, чтобы жить в рамках скучной, но последовательной, рациональной жизни, какой мы реально могли бы жить и какой жило, допустим, немецкое общество в условиях социализма. Отсюда и колоссальная растрата ресурсов.

 

 

 

^{1 С}м. сноску 2 в беседе первой.